Оутс — титулованная американская писательница, книги которой, тем не менее, не получили широкую известность в нашей стране(за редким исключением). В послужном списке автора свыше 50 книг совершенно разной жанровой принадлежности. Она преподает литературное мастерство, завоевав известность хорошей рассказчицы. Диапазон ее творческих интересов широк и включает в себя как любовные романы, так и детективные триллеры. Кроме того Оутс неравнодушна к хоррору со всеми отсюда вытекающими. В представленном сборнике она обращается к жанру ужасов через призму гротеска, обращаясь к опыту Лиготти, По и прочих товарищей, которых занимали схожие вещи.
16 историй. Каждая со своей изюминкой. Однако далеко не любой рассказ сборника можно назвать хорошим или просто интересным.
Haunted
Сборник берет хороший старт. На первых страницах нас встречает неплохая история на классический сюжет о доме с приведениями. Прослеживается атмосфера полуденного ужаса и та «пряно-удушливая» тональность, свойственная южной готике.
The doll
Известный в определенных кругах рассказ о девушке, оказавшейся в особняке, похожем на кукольный домик ее детства. Хорошая задумка, но исполнение не без шероховатостей. Кажется, что истории не хватает еще пары страниц. Она чувствуется оборванной на полуслове в отсутствие необходимого накала.
The bingo master
Невнятный рассказ о женщине, вознамерившейся лишится статуса «старой девы», сойдясь с ведущим лотереи. Начиналось все более-менее интересно, а закончилось как-то глупо.
The white cat
У Эдгара По был черный кот, у Оутс белая кошка. Неплохой реверанс в сторону мастера.
The model
Лучший рассказ в сборнике. Подробный, выверенный и продуманный. Сибил, лишившаяся родителей во младенчестве, всю жизнь воспитывалась теткой. Эксцентричный старик уговаривает девушку позировать ему за несоразмерно высокую плату. Сибил соглашается, попутно с этим распутывая клубок зловещей семейной тайны.
Extenuating circumstances
Письмо-исповедь, не требующее ответа. Слишком топорно и слишком «в лоб», но и в таком виде заслуживает права на существование.
Don’t you trust me?
Женщина, оказавшаяся в затруднительном положении, вверяет себя одному мужчине, чтобы расплатиться за излишнюю доверчивость к другому.
Хрестоматийная трагедия, приобретающая в интерпретации Оутс, новый эмоциональный оттенок.
The guilty party
Странная в плохом смысле история о мести и не по годам умном ребенке.
The premonition
Отличный рассказ, демонстрирующий одну из сильных сторон Оутс — умение играть с ожиданиями читателя. Everything In Its Right Place. Наряду с главным героем мы остаемся не до конца уверены в том, что мы видели и что за этим всем стоит.
Phase change
Женщину преследуют кошмары, полные сексуального насилия. Но происходит ли это лишь в ее голове или является отзвуком параллельных вселенных? Неплохая история, которую можно было подать более оригинально и остроумно.
Poor Bibi
Один из худших рассказов сборника. Несуразный и неубедительный.
Thanksgiving
Отец с дочерью отправляются в супермаркет за покупками ко Дню Благодарения. На пороге их встречают странный ассортимент, неприветливый персонал, одичалые посетители и гнетущая атмосфера. Товары ужасного качества, бардак и хаос, а самое страшное, что никто ничего не замечает. Хорошая, хоть и не самая оригинальная история.
Blind
Рассказ с большим потенциалом, который был упущен. Задумка интересная, но по факту — проговаривание одного и того же несколько раз без дальнейшего развития.
The radio astronomer
Достойная история, где Оутс вновь апеллирует к теме космоса, при этом оставляя достаточно большой простор для интерпретаций с одной стороны, а с другой умело демонстрируя читателю трагедии человеческой немощи, приходящей вместе со старостью.
Accursed inhabitants of the House of Bly
Не особо изобретательный оммаж в адрес Генри Джеймса, который читается скорее как дань уважения его мастерству, нежели попытка соперничать с классиком. Как бы то ни было, работа не воспринимается особо интересной или оригинальной в контексте первоисточника.
Martyrdom
Тут Оутс оторвалась, предложив читателю стать свидетелем различных извращений и насилия. Зашла на территорию боди-хоррора. Параллель между женщиной и подопытной крысой выглядит провокационно и в меру необычно, но размываются чрезмерными подробностями ужасов, которые приходится испытывать обоим главным героям. Слишком серьезная тональность мешает тексту «дышать», из-за чего история кажется вымученной и нарочито жестокой.
________
Рассказы объединяет тема пограничных состояний. Все сюжеты, так или иначе, о лиминальности, точке соприкосновения обычного и странного. Они могли бы получится более удачными, не будь Оутс любительницей недосказанности. Открытые финалы часто смотрятся уместно, но в сборнике Оутс есть примеры текстов, так и не получивших какого-либо финала вообще. В то же время есть прям особо удачные работы: «The Model», «The premonition» и, пожалуй, «Thanksgiving». С некоторой оговоркой можно порекомендовать «Haunted», «Phase change» и «The Doll». Остальное на большого ценителя.
Это Арбат, говорит Валера. Похоже на остатки старой Москвы: сонная, разрытая улица, широкая, как площадь, между парой рядов низких, осевших домов. Старинные вывески. Огромная яма, перед ней забор. Что-то происходит, но очень медленно, в сущности, незаметно. В центре площади запыленный брошенный экскаватор.
Организованный досуг
Валера (однокурсник из Новосибирска)
Саша (однокурсник, татарин)
Райнер (молодой человек без прописки, друг Валеры)
Дворник
Саша торопливо входит, стуча каблуками и держа в обернутой полотенцем руке тяжелую, горячую сковородку с картошкой. Он ставит сковородку без ручки на чистый стол, подстелив пару газет. Меня приглашают к столу, вручают вилку. Аккуратно кроша над другой газетой, он режет, прижав к груди, полбуханки хлеба. Дает Валере и мне по ломтю, сам жадно наклоняется вперед. ”Пожалуйста”, – говорит он, втыкает вилку в соленую мягкую картошку.
Я зову Валеру своим братом. Мы с ним очень похожи, оба нерешительные и медлительные.
Кроме меня с Валерой, есть еще Саша и Райнер. Райнера тоже зовут Сашей, но он похож на Фассбиндера. Он появился в институте, агрессивно облаченный в шляпу и облегающий плащ, спрашивая Валеру.
У Валеры в центре есть связи, он ведет нас к знакомому дворнику, живущему в потускневшем, похожем на особняк, старом общежитии. Дворник, кажется, только что встал; вид у него какой-то рыхлый, опустошенный.
Он сожалеет, что ему нечем нас угостить, уходит с чайником поставить чай в общей кухне. Возвращается все-таки, неся сковородку с ломтями хлеба, поджаренными в масле. Горячими, с ржаным вкусом. Солнечно и жидко улыбается, когда я пробую гренки.
Позднее они скидываются на бутылку. У дворника рубль с чем-то, у Валеры полтинник. Райнер долго утверждает, что у него ничего нет, но его заставляют вытащить несколько тонких, тусклых монет. Валерий кладет собранное на ладонь, толстыми грязными пальцами пересчитывает деньги. Таращит наигранно глаза на Райнера, пытаясь заставить его почувствовать, что ему должно быть стыдно. Наконец Валера поворачивается ко мне: ”Не хватает рубля, дай, если у тебя есть”. Достаю кошелек, протягиваю ему купюру. Дворник смущенно вскакивает, вызываясь сбегать за бутылкой.
Каким внимательным и оживленным становится Валера после первых глотков теплой водки! Его движения становится плавными, оттопыренным мизинцем он прямо-таки элегантно собирает со сковороды остатки хлеба.
Свет здесь другой; сплошной, золотой, идущий сбоку. Мы с Валерой стоим и осматриваемся под деревьями на одном из кольцевых бульваров.
Когда мы открываем дверь в подъезд, из ближайшей оконной ниши спрыгивают вперемешку восемь или десять котов. Кошачья стая с грохотом убегает по нереально длинному коридору. Ряд окон на одной из сторон пропускает широкие квадраты света. Поднятые котами клубы пыли переливаются. Валера говорит, что дом был построен до революции как гостиница.
В одной из комнат: молодой фотограф показывает серию фотографий. Они сняты здесь, в Москве. Цвета рельефные и приглушенные. На одной виден фасад дома: входная дверь, косяк и лестница. Другая сделана на бульваре с густой аллеей, часть красного трамвая. Только на одной фотографии есть люди: двое в темном, они почти выходят из фотографии. За ними остается желтоватая улица, снятая сверху, сквозь провода трамвайных путей.
На скамейке, повернувшись к нам, зрителям, спиной, сидит в одиночестве одетый в тельняшку Саша. Рядом с ним пара простых кирзовых сапог. Он сворачивает портянки. Ткань выскальзывает из его рук, кажется, что она сама ложится элегантными складками вокруг его лодыжек.
Мы делаем этюды
Саша, Саня
Иван Васильевич (педагог)
Уна (однокурсница из Латвии)
Миша (самый младший на курсе)
Староста и Мумин (однокурсники, таджики)
Руководитель курса
Я ерзаю на стуле: зачем он полез на сцену. На этот раз это ошибка; журавль, какая невозможная птица! Угловатый, он начинает бегать перед нами короткими шажками в ботинках, широко машет руками в своем потертом костюме. Меня бросает в жар, мне за него стыдно, я смотрю в сторону. Вот он поднимает свое маленькое лицо к потолку, бежит с отчаянным видом, глядя вверх. Даже издает пару жестких криков. Наконец его останавливает Иван Васильевич сухим ”спасибо, хватит”. Я прячу лицо в ладонях. Все молчат. Только Уна истерично хихикает.
Саша идет на свое место. – Он сидит в клетке? – серьезно спрашивает Иван Васильевич.
– Ну, конечно, – самодовольно отвечает Саша. Поднимаю лицо. Все тронуты. Валера хлопает Сашу по плечу. Миша значительно кивает головой.
Однажды после обеда Саша стоит у доски и что-то чертит. Он написал математическую формулу с тремя коэффициентами. Два из них обозначают время и место. Я видела в его комнате предварительные вычисления на бумаге.
”Готово”, – говорит Саша и поворачивается ко мне. ”Смотри, Катарина, формула для режиссуры. Самое главное, что она действует, понимаешь?”
Формула не так проста; она включает в себя умножение, деление и скобку.
”Что это за формула, Саня?” – спрашивает наш деятельный староста, невольно заинтересовавшись. Когда Саша объясняет, староста смеется, но через минуту достает из своей сумки тетрадь. Мумин, младший из таджиков, сразу все схватывает. Он задает Саше толковые вопросы, сосредоточенно покусывая ручку. Входит Уна, резко хихикает. Идея с формулой подходит ей как нельзя кстати. Она надевает очки и привычно записывает.
Несколько дней подряд все говорят о формуле. Саша гордо утверждает, что теперь есть ключ, инструмент, теперь никто не будет делать ошибок.
Может ли он заплакать прямо здесь и сейчас, при нас?
Могу, говорит Саша.
Пожалуйста, говорит враждебно Иван Васильевич.
Мы, остальные, неуверенно посматриваем. Саша сосредотачивается. Опускает глаза, от напряжения слегка морщит лоб. Все, что происходит в прямом теле Саши, очень хорошо видно. Сейчас он думает над чем-то грустным. Кожа на его худом лице тонкая, как бумага, различимо малейшее движение мышц. Все серьезно смотрят. Нас охватывает грусть. Саша долго сидит и перебирает в себе мысли, пытаясь вызвать слезы, всхлипывает один раз, механически. Но никаких слез так и не появляется.
Наконец, спустя вечность, наигранно улыбается, склонив голову набок, бормочет: ”Что-то не получается”.
Ерунда, говорит Иван Васильевич. Тщательно тушит свой ”Опал”. Перекур!
”Ты не Андрей Тарковский!” – рассерженно мычит остолбеневший режиссер, руководитель нашего курса.
”Я, – говорит Саша, стиснув зубы, – Саша Баширов”.
Все испуганно слушают, как Саша перечит руководителю курса. Вот руководитель совсем выходит из себя, долго сидит, пряча голову в руках. Овладев собой, тяжело бьет ладонью об стол и угрожающе кричит: ”Фашизм! Это ведь фашизм, тебе понятно?”
Он откидывается назад. Беспомощно смотрит на Ивана Васильевича, который сидит рядом со злым лицом, темный и худой, зажав в пальцах тихо дымящийся ”Опал”.
Иван Васильевич смотрит на него, усмехается слабо и натянуто.
Я сопротивляюсь; Саша на двадцать килограммов легче меня, он как неотвязчивое насекомое на моем теле. Я привыкла к его и Валериной опеке, но охотнее всего мечтаю о Райнере, таинственном аутсайдере.
Но голос Саши низкий и взволнованный, тело его дрожит. Он лежит на мне в расстегнутой рубашке, и меня вдруг поражает его красота. Его сердце колотится, как если бы оно находилось между его и моей грудью; торопливо, тревожно.
Мы изучаем действительность
Высокая женщина
Продавец кукурузы
Будничное утро, облачно. За извивающимися стенами зоопарка посетителей мало. Поразительно высокая женщина в сапогах с высокими каблуками медленно идет по красной земле. Тусклые волосы распущены по плечам серого пальто. Держится болезненно, словно привыкла не привлекать внимания. Я оживленно думаю: старая дева, не берут замуж из-за роста. Начинаю следить за женщиной, хочу за ней понаблюдать. Что ее могло сюда привести? Все клетки крупных хищников расположены вокруг пустынной площади. Она остановилась перед клеткой со львом. Мне видны ее бледные полные губы, очки под всклокоченной челкой.
Когда я смотрю на нее снова, рядом с ней уже идет мальчик.
Ищу взглядом взрослых, которые могли бы быть его родителями. Но поблизости никого нет. Они стоят у клетки с хищными птицами, каждый сам по себе, их объединяет только пространство. Теперь она ему что-то говорит. Я стою позади них, наискосок, мне становится видно его лицо. Это вовсе не мальчик, а мужчина, около сорока лет, но очень маленького роста. В куртке и ботинках на мальчика.
Большой пруд с птицами, вокруг него петляет аллейка. Запах затхлый. Край пруда весь в помете и шелухе от зерен. Большие зябнущие птицы с грязным опереньем теснятся в воде вместе с птицами поменьше и приземистей. Тут жилые дома стоят так близко, что с балкона поверх ограды виден весь зоопарк.
Названия птиц указаны на табличке. Я гляжу на черных лебедей: один стоит на краю пруда недалеко от меня. Четыре или пять плавают вместе с другими птицами. Черные клювы. В одном месте я прохожу сквозь едкие испарения, запах, как от пушного зверя.
——
На асфальтированной площадке перед невзрачным кирпичным зданием метро ”Баррикадная” под осенним солнцем теснятся продавцы кукурузы. У двоих кипящие кастрюли: у мужчины кавказской наружности с походной кухней и у русской женщины в ларьке с выставленным за стеклом разрешением о продаже.
Нелегальные продавцы достают кукурузу прямо из сумок, из бумаги и тряпок, в которые ее заботливо завернули, чтобы сохранялось тепло. По примеру других я спрашиваю худого мужчину с огромным рюкзаком у ног: кукуруза теплая? Он молча развязывает рюкзак и долго выбирает мне початок, тщательно завернутый в газетную бумагу. Дает мне соль из солонки.
У павильона номер пять на поставленном ребром ящике стоит молодой человек, заглядывает в окно через дырочку, выскобленную в покрывающей окно краске. На противоположной стороне здания наверх, к окну, собирается лезть еще один. Уборщица закрепляет ведром дверь.
Дверь третьего павильона заперта. Внутри, у гардероба, мелькают одетые в белое женщины. Я дергаю за ручку. Женщина в белой шапочке подходит почти вплотную к двери. Я прижимаю к стеклу билет.
– Ага, вы опоздали, – говорит она и уходит. Наконец я стучу по стеклу. Тогда она возвращается. Говорит за стеклом:
– Мы вас не пустим. Правила есть правила.
– Но ведь мое время начинается сейчас, – говорю я.
Она утверждает, что я не успею помыться, люди обычно приходят за полчаса до начала своего времени.
– Если у меня останется мало времени на бассейн, то, наверное, это моя проблема! – запинаюсь я от злости.
Она отпирает дверь, но не для того, чтобы меня впустить. Женщина оставляет в двери щель, высовывает наружу лицо. – А почему вы опаздываете? – спрашивает она.
Сквозь струи воды смотрю на двух девушек моего возраста. Они меня едва замечают. Моя нагота делает меня почти невидимой. Они похожи на кукол, тщательно накрашены. Одна очень стройна в своем черном маленьком купальнике. Она осторожно надевает на себя купальную шапочку, бросает беглый взгляд на мое тело, говорит подруге что-то о парнях, которые уже в бассейне.
Облицованный плиткой проход со сложными ответвлениями против сквозняка и холода. Попадаю в комнатку с высоким потолком, мне зябко. Сточная труба ведет отсюда к открытому бассейну. Захожу в воду, тепло. Через короткий туннель иду по наклонному дну. Пригибаюсь, проходя через два черных резиновых мата.
Сильный запах хлорки, визги. Разноцветные купальные шапочки и блестящие торсы в плотном, подсвеченном тумане. Народ игриво передвигается во все стороны. Вдруг лицо неприятно обдает залпом воды; меня обнимает пахнущий водкой, лоснящийся, багровый мужчина с золотисто-коричневыми усами. Он протащил себя по воде, резко шлепнувшись животом вниз. Теперь он обхватил меня, кричит своим товарищам: ”Вот она, моя русалка!” Все весело смеются.
Лавирую между людьми: на лице маска, в эйфории. В темном небе над нами рассеивается пар. С высоких кранов вниз, на бассейн, направлены четыре громадных, сверкающих прямоугольника. Ощущение нереальности.
Смотрю под водой на мужские и женские тела. Половые органы между барахтающимися ногами. Иногда останавливаюсь, снимаю с лица плавательные очки, вожусь с ними, слушаю. Тяну время, как могу. Слышу разговор двух женщин, держащихся на воде. Одна говорит:
– Я буду в черном.
Я натянула на лицо очки, поправила несколько раз резинку, осмотрелась, как бы для того, чтобы сориентироваться прежде, чем я снова окажусь в воде. Растягиваю каждое движение, словно задумавшись.
После купания прогуливаюсь со своим пакетом. Перед зданием бассейна простенький городской сквер. Газоны, скамейки. Дорожка. Люди здесь передвигаются необыкновенно медленно. Некоторые оживленно ловят мой взгляд.
Вскоре мне становится все ясно.
Настрой, полученный в бассейне. Сквер – это предбанник.
Я сажусь на скамейку. Через какое-то время вижу, что на скамейку слева от меня садится темноволосая женщина. Сидит спокойно без всякой причины.
На площади у трех вокзалов влажно, загазованно, хотя сейчас только раннее утро. Грозная извилистая очередь. Я готовлюсь стоять целый час, вместо завтрака закуриваю. У сигареты ядовитый вкус, дым на холоде едкий. У всех в очереди несуразная поклажа – множество узлов и ящиков. Где-то как всегда разгорается ругань. Женщины с невыспавшимися лицами чувствуют себя зажатыми, повышают голос, разговаривая с шоферами такси, которые все время ходят вдоль очереди, пытаясь договориться с теми, у кого обеспеченный вид. Самые состоятельные один за другим высвобождают из очереди свои сумки. С притворной невозмутимостью они разворачиваются и следуют за каким-нибудь невозмутимо плюющим шофером. Мы, в очереди, раздраженно смотрим им вслед. По-деревенски одетый мужичок громко ворчит: ”Денег куры не клюют, да?” Маленькая старушка, не москвичка, думает, что может положить конец несправедливости. Внезапно она решает задержать одетую по-городскому немолодую пару. Бежит за ними, злобно крича: ”Кто вам разрешил лезть без очереди!”
Мужчина, за чье пальто она пытается ухватиться, невыразительно смотрит через плечо. Она не достает ему даже до лопаток. Женщина в очереди ласково говорит: ”Бабушка, успокойтесь, они ведь заплатят с надбавкой”.
”С надбавкой… да? – отвечает старушка, остановившись. Она поворачивается к нам лицом. – А разве так можно?”
Она встает на свое место, еще долго смущенно зудя что-то о спекулянтах и честных людях. Мы, остальные, посмеиваемся, переглядываемся. По-деревенски одетый мужичок качает головой.
Мы живем вместе
Сережа (студент-сценограф)
девочки (ответственные за костюмы)
Нина Каминская (молодая женщина с квартирой в центре Москвы)
Виноградов (музейный работник, случайный знакомый)
Сережа, сценограф, изготавливает бутафорию – модель старинных проводов; сплетает мягкую бечевку, протягивает ее по стенам к черным коробкам выключателей. Карельская береза, говорит он почтительно о светлой мебели, оставленной хозяйкой квартиры. Они с Сашей переехали в квартиру, здесь и ночуют.
Девочки изготовляют бюстгальтер тридцатых годов; из хлопка, с пуговицами. Одна из их преподавательниц долго думала, потом сказала: ”Мы их сами шили”, начертила простую выкройку.
В фильме будет видна лишь малая часть всего этого.
”У скромных кофт, – читает с важностью Саша, – и у вязаного нижнего белья есть особое очарование…”
В квартире мы находим пальто и платье; целые, ничего не нужно чинить. Материал плотный и добротный; подкладка тоже, сшито московским портным в тридцатые годы.
Тут же постоянно присутствует Нина, Нина Каминская из соседней квартиры. Она беспрерывно говорит, всегда со свежей помадой, наложенной как бы нетерпеливо, в спешке, далеко выступающей за края губ. Взъерошенные волосы, глубоко расстегнутая блузка. Ее странная речь; без пауз, без очевидного повода. Обращенная ко всякому, кто в состоянии ее слушать.
Она принесла дефицитные продукты. Может, ее родители из верхушки.
Каждое утро я просыпаюсь раньше, чем должна. Тороплюсь встать и начать жить.
Все еще очень холодно. Шагаю по густой слякоти на спокойной серовато-белой Пушкинской улице. Жадно захожу во все магазины. На углу старая булочная, где продаются русские хлебцы; штабеля красно-желтых коробок на высоко расположенных полках.
В открытом, широком Столешниковом переулке, белом от плотно утрамбованного снега, таинственно раскинулись дорогие магазины. Ателье верхней одежды. Сувениры и драгоценности. На втором этаже одного из домов: ресторан с давними традициями, как говорят Саша с Сережей.
Ясными, ловкими движениями Саша гладит себе рубашку. Перед тем, как принести утюг и начать, он идет за стаканом воды, ставит его у себя под рукой. Набирает немного в рот, мелким душем прыскает через сжатые губы на материал.
Темный, холодный день в большом лесопарке.
На другой стороне пруда под старым темно-красным транспарантом стоят с медными инструментами три сильно замерзших студента консерватории. Им приходится долго ждать, они в форме красноармейцев, без перчаток и шарфов.
С их берега не долетает ни звука. Слишком большое расстояние. Потом выяснится, что зерно пленки такое крупное и так много серого, что этот маленький оркестр и не видно. На пленке можно различить только транспарант. И Виноградова, мелькающего на фоне темной зыбкой панорамы; выряженного в прогуливающегося господина, стоящего у края пруда и ковыряющего тростью в снегу.
На закате Виноградова и меня в ледяном автобусе везут домой. Каждый сидит на своей стороне, Виноградов немного впереди меня. Взгляд от холода тусклый, невидящий, направлен в окно. Снег и иней тают на бороздах старого резинового мата, покрывающего пол.
Худой, по-деревенски одетый человек уже несколько дней ходит по институту с петухом под мышкой. Вчера он рассказывал: петух умеет танцевать; русский народный танец. Он будет участвовать в одном фильме.
Мягко упала на макушку холодная, крупная капля воды.
Туманно. Весенний рассвет. Несется троллейбус. Спала вместе с Сашей всю ночь. Видела о нем сны.
_________________________________________
Об авторе: МАРИЯ ЦЕННСТРЁМ
Родилась в Стокгольме в 1962 году. Отец швед, мать русская. В 80-е жила в СССР, училась во ВГИКе в мастерской Александра Васильева (с Александром Башировым, Ренатой Литвиновой, Фёдором Бондарчуком и другими). Её романы «Советские переживания Катарины» (2001) и «Как выглядит жизнь почти без любви» (2010) отмечены престижными литературными премиями, в том числе премией Шведской Академии. Её фильм-новелла «Последние дни Ленинграда», снятый в Ленинграде в 1987 году, был смонтирован 28 лет спустя и получил Приз зрительских симпатий на Московском международном фестивале экспериментального кино в 2017 году.
Далеко-далеко, за лесами, за горами жила Старушка. Девяносто лет прожила она взаперти, не открывала дверь никому — ни ветру, ни дождю, ни воробьям вороватым, ни мальчишкам голопятым. И стоило поскрестись к ней в ставни, как она уже кричит:
— Пошла прочь. Смерть!
— Я не Смерть! — говорили ей.
А она в ответ:
— Смерть, я узнаю тебя, ты сегодня вырядилась девочкой. Но под веснушками я вижу кости!
Или кто другой постучит.
— Я вижу тебя. Смерть, — бывало, крикнет Старушка. — Ишь, точильщиком притворилась! А дверь-то на три замка да на два засова закрыта. Залепила я клейкой бумагой все щели, тесемками заткнула замочные скважины, печная труба забита пылью, ставни заросли паутиной, а провода перерезаны, чтобы ты не проскользнула сюда вместе с током! И телефона у меня нет, так что тебе не удастся поднять меня среди ночи и объявить мой смертный час Я и уши заткнула ватой: говори, не говори — я тебя все равно не слышу. Вот так то, курносая. Убирайся!
И сколько помнили себя жители городка, так было всегда Люди тех дальних краев, что лежат за лесами, вели о ней разговоры, а ребята порой, не поверив сказкам, поднимали шестами черепицу на кровле и слышали вопль Старушки «Давай проваливай, ты, в черной одежде, с белым-белым лицом!»
А говорили еще, что так вот и будет жить Старушка веки вечные. В самом деле, ну как Смерти забраться в дом? Все старые микробы в нем давно уже махнули рукой и ушли на покой. А новым микробам, которые (если верить газетам) что ни месяц проносятся по стране все под новыми названиями, никак не прошмыгнуть мимо пучков горного мха, руты, мимо табачных листьев и касторовых бобов, положенных у каждой Двери.
— Она всех нас переживет, — говорили в ближайшем городке, мимо которого проходила железная дорога.
— Я их всех переживу, — говорила Старушка, раскладывая в темноте и одиночестве пасьянс из карт, что продают специально для слепых.
Так-то вот.
Шли годы, и уже никто — ни мальчишка, ни девчонка, ни бродяга, ни путник честной — не стучался к ней в дверь. Дважды в год бакалейный приказчик, которому самому стукнуло семьдесят, оставлял у порога дома запечатанные блестящие стальные коробки с желтыми львами и красными чертиками на ярких обертках, в которых могло быть что угодно — от птичьего корма до сливочных бисквитов, а сам уходил в шумный лес, что подступал к самой веранде дома. И, бывало, лежит эта пища там не меньше недели, припекает ее солнце, холодит луна, тут уж ни одному микробу не выжить. Потом, в одно прекрасное утро пища исчезала.
Старушка всю жизнь только и делала, что ждала. И ждала сторожко — держала, как говорят, ушки на макушке, одним глазом спала, другим все видела.
Так что, когда в седьмой день августа на девяносто первом году ее жизни из лесу вышел загорелый юноша и остановился перед ее домом, врасплох он ее не застал.
Костюм на нем был белый как снег, что зимой, шурша, сползает с крыши и ложится складками на спящую землю. И не на автомобиле он приехал, пешим ходом долгий путь проделал, а все ж остался с виду свежий и чистенький. Не опирался он на посошок, непокрытый шел — не боялся, что солнце голову напечет. И не взмок даже. А самое главное — не имел он при себе иной поклажи, кроме маленького пузырька со светло-зеленой влагой. Хоть и загляделся он на этот пузырек, но все же почувствовал, что пришел к дому Старушки, и поднял голову.
Юноша не коснулся двери, а медленно обошел вокруг дома, чтобы Старушка почуяла, что он здесь.
Потом его взгляд, проникавший сквозь стены, как рентгеновские лучи, встретился с ее взглядом.
— Ой! — встрепенувшись, вскрикнула Старушка которая сосала пшеничное печенье, да так с куском во рту и задремала было. — Это ты! Знаю, знаю я, чье обличье ты приняла на этот раз!
— Чье же?
— Юноши с лицом розовым, как мякоть спелой дыни. Но у тебя нет тени! Почему бы это? Почему?
— Боятся люди теней. Потому-то я и оставил свою за лесом.
— Я не смотрю, а все вижу…
— О, — с восхищением сказал юноша. — У вас такой дар…
— У меня великий дар держать тебя по ту сторону двери!
— Мне ничего не стоит с вами справиться, — сказал юноша, едва шевеля губами, но она услышала.
— Ты проиграешь, ты проиграешь!
— А я люблю брать верх. Что ж… я просто оставлю этот пузырек на крыльце.
Он и сквозь стены дома слышал, как быстро колотится ее сердце.
— Погоди! А что в нем? Я имею право знать, что на крыльце моем оставляют.
— Ладно, — сказал юноша.
— Ну, говори же!
— В этом пузырьке, — сказал он, — первая ночь и первый день после того часа, когда вам исполнилось восемнадцать лет.
— Ка-а-ак!
— Вы слышали меня.
— Ночь и день… когда мне исполнилось восемнадцать?
— Именно так.
— В пузырьке?
Он высоко поднял пузырек, фигуристый и округлый, как тело молодой женщины. Пузырек вбирал в себя свет, заливавший мир, и горел жарко и зелено, как угольки в глазах тигра. В руках юноши он то ровно светился, то беспокойно полыхал.
— Не верю! — крикнула Старушка.
— Я положу его и уйду, — сказал юноша. — Попробуйте без меня принять чайную ложечку зеленых мыслей, запрятанных в этом пузырьке. И увидите, что будет.
— Это яд!
— Нет.
— Поклянись здоровьем матери.
— У меня нет матери.
— Чем же ты можешь поклясться?
— Собой.
— Да я с этого тотчас ноги протяну… вот чего ты хочешь!
— Вы с этого из мертвых восстанете.
— Так я ж не мертвая!
Юноша улыбнулся.
— Разве? — сказал он.
— Погоди! Дай спросить. Ты умерла? Умерла ты? Да и жила ли ты вообще?
— День и ночь, когда вам исполнилось восемнадцать лет, — сказал юноша. — Подумайте.
— Это было так давно!
Словно мышь, шевельнулось что-то у окна, заколоченного, как крышка гроба.
— Выпейте, и все вернется.
Вновь поднял юноша пузырек да повернул его так, чтобы солнце пронизало эликсир, и он засиял, как сок, выжатый из тысячи зеленых былинок. И чудилось, будто горит он зеленым солнцем ровно и жарко, и чудилось, будто бурлит он морем вольно и неистово.
— Это был прекрасный день лучшего года вашей жизни.
— Лучшего года, — пробормотала она за своими ставнями.
— В тот год вы были как яблочко наливное. Самая пора была испить радость жизни. Один глоток, и вы узнаете ее вкус! Почему бы не попробовать, а?
Он вытягивал руку с пузырьком все выше и вперед, и пузырек вдруг обернулся телескопом — смотри в него с любого конца, и нахлынет на тебя та далекая пора, что давно быльем поросла. И зелено, и желто кругом, совсем как в этот полдень, когда юноша заманивает в прошлое пылающей склянкой, стиснутой твердой рукой. Он качнул светлый пузырек, жаркое белое сияние вспорхнуло бабочкой и заиграло на ставнях, словно на серых клавишах беззвучного рояля. Легкие, будто из снов сотканные, огненные крылья раскололись на лучики, протиснулись сквозь щели ставен, повисли в воздухе и ну выхватывать из темноты то губу, то нос, то глаз. Но тотчас глаза и след простыл, да только любопытство взяло свое, и снова он зажегся от луча света. Теперь, поймав то, что ему хотелось поймать, юноша держал огненную бабочку ровно (разве что едва трепетали ее пламенные крылья), дабы зеленый огонь далекого дня вливался сквозь ставни не только в старый дом, но и в душу старой женщины. Юноша слышал, как она часто дышит, старается страх подавить и восторгу воли не давать.
— Нет, нет, тебе не обмануть меня! — взмолилась она так глухо, будто ее уже накрыло лениво накатившейся волной, но она и глубоко под водой барахтается, не желает с жизнью расставаться. — Ты возвращаешься в новом обличье! Ты надеваешь маску, а какую, я не могу понять! Говоришь голосом, который я помню с давних пор. Чей это голос? А, все равно! Да и карты, что я разложила на коленях, говорят мне, кто ты есть на самом деле и что ты мне хочешь всучить!
— Всего-навсего двадцать четыре часа из вашей юности.
— Ты мне всучишь совсем другое!
— Не себя же.
— Если я выйду, ты схватишь меня и упрячешь в холодок, в темный уголок, под дерновое одеяльце. Я дурачила тебя, откладывала на годы и годы. А теперь ты хнычешь у меня за дверью и затеваешь новые козни. Да только понапрасну стараешься!
— Если вы выйдете, я всего лишь поцелую вам руку, юная леди.
— Не называй меня так! Что было, то сплыло!
— Захотите — часу не пройдет, и ваша юность тут как тут.
— Часу не пройдет… — прошептала она.
— Давно ли вы гуляли по лесу?
— Что прошло — поминать на что? Да и мне, старухе, не в память.
— Юная леди, — сказал юноша, — на дворе прекрасный летний день. Здесь и меж деревьев — что в храме зеленом, золотистые пчелы ковер ткут — куда ни глянешь, все узоры новые. Из дупла старого дуба мед течет речкой пламенной. Сбросьте башмачки и ступите по колено в дикую мяту. А в той ложбинке полевые цветы… будто туча желтых бабочек опустилась на траву. Воздух под деревьями прохладный и чистый, как в глубоком колодце, хоть бери его да пей. Летний день, вечно юный летний день.
— Но я как была старой, так старой и останусь.
— Не останетесь, если послушаетесь меня. Предлагаю справедливый уговор, дело верное мы отлично поладим: вы, я и августовский день.
— Что это за уговор и что мне выпадет на долю?
— Двадцать четыре долгих счастливых летних часа, начиная с этой самой минуты Мы побежим в лес, будем рвать ягоды и есть мед, мы пойдем в городок и купим вам тонкое, как паутинка, белое летнее платье, а потом сядем в поезд.
— В поезд!
— И помчимся в поезде к большому городу тут рукой подать — час езды, там мы пообедаем и будем танцевать всю ночь напролет. Я куплю вам две пары туфелек, одну вы вмиг стопчете.
— Ох, мои старые кости… да я и с места не сойду.
— Вам придется больше бегать, чем ходить, больше танцевать, чем бегать. Мы будем смотреть, как звезды по небу колесом катятся, как заря занимается. На рассвете побродим по берегу озера. Мы съедим такой вкусный завтрак, какого еще никто не едал, и проваляемся на песке до самого полудня. А к вечеру возьмем во-от такую коробку конфет, сядем в поезд и будем хохотать всю дорогу, обсыпанные конфетти из кондукторского компостера — синими, зелеными, оранжевыми, будто мы только поженились, и пройдем через городок, не взглянув ни на кого, ни на единого человека, и побредем через сумеречный, благостным духом напоенный лес к вашему дому…
Молчание.
— Вот и все, — пробормотала она. — А еще ничего не начиналось.
И потом спросила:
— А тебе-то зачем это? Что тебе за корысть?
Улыбнулся ласково молодой человек.
— Милая девушка, я хочу спать с тобой.
У нее перехватило дыхание.
— Я ни с кем не спала ни разу в жизни!
— Так вы… старая дева?
— И горжусь этим!
Юноша со вздохом покачал головой.
— Значит, это правда… вы и в самом деле старая дева.
Прислушался он, а в доме ни звука.
Совсем тихо, словно кто-то где-то с трудом повернул потайной кран и мало-помалу, по капельке, заработал заброшенный на полвека водопровод. Старушка начала плакать.
— Почему вы плачете?
— Не знаю, — всхлипнув, ответила она.
Наконец она перестала плакать, и юноша услышал, как она покачивается в кресле, чтобы успокоиться.
— Бедная старушка, — прошептал он.
— Не зови меня старушкой!
— Хорошо, — сказал он — Кларинда.
— Откуда ты узнал мое имя? Никто не знает его!
— Кларинда, почему ты спряталась в этом доме? Еще тогда, давным-давно.
— Не помню. Хотя да. Я боялась.
— Боялась?
— Чудно. Поначалу жизни боялась, потом — смерти. Всегда чего-то боялась. Но ты скажи мне! Всю правду скажи! А как мои двадцать четыре часа выйдут… ну, после прогулки у озера, после того, как вернемся на поезде и пройдем через лес к моему дому, ты захочешь…
Не торопил он ее, своей речью не перебивал.
— …спать со мной? — прошептала она.
— Да, десять тысяч миллионов лет, — сказал он.
— О, — чуть слышно сказала она. — Так долго.
Он кивнул.
— Долго, — повторила она. — Что это за уговор, молодой человек? Ты даешь мне двадцать четыре часа юности, а я даю тебе десять тысяч миллионов лет времечка моего драгоценного.
— Не забывай и о моем времени, — сказал он. — Я не покину тебя никогда.
— Ты будешь лежать со мной?
— А как же!
— Эх, юноша, юноша. Что-то мне твой голос больно знаком.
— Погляди на меня.
И увидел юноша, как из замочной скважины выдернули затычку и на него уставился глаз. И улыбнулся юноша подсолнухам в поле и их господину в небе.
— Я слепая, я почти ничего не вижу, — заплакала Старушка. — Но неужели там стоит Уилли Уинчестер?
Он ничего не сказал.
— Но, Уилли, тебе с виду двадцать один год всего, прошло семьдесят лет, а ты совсем не изменился!
Поставил он пузырек перед дверью, а сам стал поодаль, в бурьяне.
— Можешь… — Она запнулась. — Можешь ли ты сделать и меня с виду такой молодой?
Он кивнул.
— О, Уилли, Уилли, неужели это и в самом деле ты?
Она ждала, глядя, как он стоит, беспечный, счастливый, молодой, и солнце блестит на его волосах и щеках. Прошла минута.
— Так что же? — сказал он.
— Погоди! — крикнула она. — Дай подумать!
И он почувствовал, что там, в доме, она торопливо просеивает сквозь память все былое, как песок сквозь ситечко мелкое, но только вспомнить нечего — все пылью да пеплом оборачивается. Чуял он, горят ее виски — попусту шарит она в памяти, нет ни камешка ни в ситечке, ни в просеянном песке.
«Пустыня без конца, без краю, — подумал он, — и ни одного оазиса».
И когда он это подумал, она вздрогнула.
— Странно, — пробормотала она наконец. — Сейчас вдруг мне почудилось, будто отдать десять тысяч миллионов лет за двадцать четыре часа, за один день — дело доброе, праведное и верное.
— Да, Кларинда, — сказал он. — Вернее быть не может.
Загремели засовы, защелкали замки, и дверь с треском распахнулась. Показалась на миг рука, схватила пузырек и скрылась.
Прошла минута.
Потом пулеметной очередью простучали по комнатам шаги. Хлопнула дверь черного хода. Широко распахнулись окна наверху, ставни рухнули в траву. Вот и до нижних окон старуха добралась. Ставни разлетались в щепки. Из окон валила пыль.
И наконец в широко раскрытую парадную дверь вылетел пустой пузырек и вдребезги разбился о камень.
И вот уже на веранде сама она, быстрая, как птица. Солнце обрушило на нее лучи. Будто на сцене стояла она, будто из-за темных кулис выпорхнула. Потом сбежала по ступенькам и схватила его за руки.
Мальчуган, проходивший по дороге, остановился и уставился на нее, а потом попятился и так пятился, не спуская с нее широко раскрытых глаз, пока не скрылся из виду.
— Почему он так смотрел на меня? — сказала она. — Хороша я?
— Очень хороша.
— Хочу посмотреться в зеркало!
— Нет, нет, не надо.
— А в городе я всем понравлюсь? Может, мне это только чудится? Может, ты меня разыгрываешь?
— Ты — сама красота.
— Значит, я хороша. Я сама это знаю. А сегодня вечером все будут со мной танцевать? Будут мужчины наперебой приглашать меня?
— Все как один.
И уже на тропинке, где гудели пчелы и шелестели листья, она вдруг остановилась и, посмотрев ему в лицо, прекрасное, как летнее солнце, спросила:
— О, Уилли, я хочу, чтобы ты был ласковым всегда-всегда — и когда все кончится, и когда мы сюда вернемся.
Он заглянул ей в глаза и коснулся ее щеки пальцами.
— Да, — сказал он нежно. — Да.
— Я верю, — сказала она. — Я верю, Уилли.
И они побежали по тропинке и скрылись из виду, а пыль осталась висеть в воздухе; двери, ставни, окна были распахнуты, и теперь солнце могло заглянуть внутрь, а птицы вить там гнезда и растить птенцов, а лепестки прелестных летних цветов могли лететь свадебным дождем и усыпать ковром комнаты и пока еще пустую постель. И летний легкий ветерок наполнил просторные комнаты особым духом, духом Начала и первого часа после Начала, когда мир еще с иголочки, когда кругом тишь да гладь, а о старости и слыхом не слыхать.
Где-то в лесу, будто быстрые сердца, простучали лапки кроликов. Вдали прогудел поезд и пошел к городу быстрее, быстрее, быстрее.