Странного или страного как пишется

I прил.

Необычный, вызывающий недоумение.

II прил. устар.

Находящийся в пути; странствующий, странний.

СТРА́ННЫЙ — прил., употр. очень часто

Морфология: стра́нен, странна́, стра́нно, стра́нны; стра́ннее; нар. стра́нно

1. Странным называют поведение, действия, а также самого человека, которые настолько необычны, что вызывают непонимание, удивление.

Странный взгляд, вид. | Странные мысли, слова. | Странный характер. | Странные отношения. | Странная женщина.

2. Странным называют то, что не имеет объяснения, непонятно кому-либо.

Странные явления. | Происходят странные события.

3. Если вы говорите о чём-либо, что это странно, вы показываете своё удивление или недоумение по поводу чего-либо.

Странно, что он не пришёл.

4. Словами как ни странно выражают недоумение по поводу неожиданного поворота событий.

Как ни странно, он не ушёл.

стра́нность сущ., ж.

СТРА́ННЫЙ, странная, странное; странен, странна, странно.

1. Необычный, трудно объяснимый, вызывающий недоумение. Странная манера говорить. Странные взгляды. «Были странны безмолвные встречи.» А.Блок. «Не знаю, долог ли был сон, но странно было пробужденье.» Тютчев. «Бывают странны сны, а наяву страннее.» Грибоедов. «По небу бродили обрывки туч, пышные, странных очертаний и красок.» Максим Горький.

2. Странствующий, прохожий (книжн. старин., обл.). Странные люди (странники).

3. безл., в знач. сказуемого странно, кому-чему, без доп. и с союзом «что». Непонятно, необъяснимо, удивительно. «Кумушка, мне странно это: да работала ль ты лето?» Крылов. «Странно, что вы такого нелестного мнения об этой особе.» Чехов. Странно, почему меня не известили?

СТРА́ННЫЙ, -ая, -ое; -анен, -анна, -анно. Необычный, непонятный, вызывающий недоумение. С. характер. С. вид. Мне странно его поведение. Странно (в знач. сказ.), что он не звонит.

| сущ. странность, -и, жен.

СТРА́ННЫЙ -ая, -ое; стра́нен, -ра́нна, -ра́нно. Вызывающий недоумение, удивление своей необычностью. С. характер. С. взгляд. С. вид. // Разг. Ведущий себя необычным образом; ненормальный. Только с-ые люди могут так поступать!

◁ Стра́нное дело, в зн. вводн. словосоч. Удивительно. Странное дело, я ничего не чувствую. Как ни стра́нно, в зн. вводн. словосоч. Удивительно. Как ни странно, он не ушёл. Стра́нно сказать, в зн. вводн. словосоч. Удивительно, необычно. Странно сказать, мы помирились с ней. Стра́нно (см.).

1)

-ая, -ое; стра́нен, странна́, стра́нно.

Вызывающий недоумение, удивление своей необычностью.

— Славный был малый, смею вас уверить, только немножко странен. — Ставнем стукнет, он вздрогнет и побледнеет, — а при мне ходил на кабана один на один. Лермонтов, Бэла.

Погода [в Лондоне] странная — декабрь, а тепло: вчера была гроза. И. Гончаров, Фрегат «Паллада».

Ольга Прохоровна проснулась со странным чувством, что кто-то стоит за дверью и терпеливо ждет, когда она откроет глаза. Каверин, Двойной портрет.

◊

странное дело

в знач. вводн. сл.

удивительно.

Странное дело, мальчики совсем не испытывали страха. Теперь, когда стояли они лицом к лицу с настоящей опасностью, они ничего не боялись. Горбатов, Донбасс.

2)

-ая, -ое и стра́нний, -яя, -ее. устар.

Идущий куда-л., находящийся в пути; странствующий.

— Да ты кто такой? — Я — странник, батюшка, странный человек. Чехов, Недоброе дело.

[Девица:] Барышня, подайте странним людям, Христа ради! Накормите, напоите бездомных. М. Горький, Старик.

 прил. (греч. ξένος) — странствующий, странник; посторонний, чужой; удивительный.          (Пс. 68, 9).      (Матф. 25, 35).      — ибо ты являешь дело, чуждое природе (Кан. Богоявл. песн. 9, троп. 2).

стра́нный; кратк. форма -а́нен, -анна́, -а́нно

стра́нный, стра́нен, стра́нна, стра́нно, стра́нны; сравн. ст. странне́ е

A/C пр см. Приложение II

стра́нен

странна́

стра́нно

стра́нны

странне́е́ 259 см. Приложение II

— Зачем же так неблагосклонно

Вы отзываетесь о нем?

За то ль, что мы неугомонно

Хлопочем, судим обо всем

<…>

Что важным людям важны вздоры

И что посредственность одна

Нам по плечу и не странна́?

А. С. Пушкин, Евгений Онегин

Фамусов

(Встает.)

Ну, Сонюшка, тебе покой я дам:

Бывают стра́нны сны, а наяву странне́е;

Искала ты себе травы,

На друга набрела скорее.

А. С. Грибоедов, Горе от ума

стра́нный, кратк. ф. стра́нен, стра́нна (устаревающее странна́), стра́нно, стра́нны; сравн. ст. странне́е.

стра́нный, стра́нная, стра́нное, стра́нные, стра́нного, стра́нной, стра́нных, стра́нному, стра́нным, стра́нную, стра́нною, стра́нными, стра́нном, стра́нен, странна́, стра́нно, стра́нны, странне́е, постранне́е, странне́й, постранне́й

прил., кол-во синонимов: 134

1. чудаковатый; чудной (разг.)

/ о поведении, манерах, чудаческий

/ в знач. сказ., о человеке: со странностями; с заскоками, с чудинкой, с бзиком, с приветом (разг.); с левой резьбой (прост.)

как будто его мешком по голове хлестнули, как будто в детстве нянька уронила, мозги набекрень у кого (разг.)

см. также эксцентричный

2. см. необычный

прил.

1.

ненормальный

неестественный

противоестественный

необычный

2.

удивительный

чудной

диковинный

3.

чудной

чудаковатый

(о человеке))

I.

СТРАННЫЙ

СТРАННЫЙ, диковинный, удивительный, разг. чудной

СТРАННЫЙ, чудаковатый, разг. чудной

II.

странность, странный

Syn: ненормальный, неестественный, противоестественный (усил.), необычный, своеобразный

Ant: нормальный, естественный, обычный, обыкновенный, заурядный, банальный

См. необыкновенный, удивительный, чудный

человек странный…

Странный — сторонний; чужой; прохожий; необычайный

возникло странное чувство => действие, субъект, начало

испытать странное чувство => действие

охватило странное чувство => действие, субъект

пришла странная мысль => существование / создание, субъект, начало

производить странное впечатление => действие

произошла странная история => существование / создание, субъект, факт

случилось странное происшествие => существование / создание, субъект, факт

Заимствование из старославянского, где образовано от страна, имевшего в древнерусском языке значение «чужая страна, чужой народ». Первоначально означало только «чужестранный», затем произошло переосмысление до нынешнего значения — «необычный, странный».

Заимств. из ст.-сл. яз. Суф. производное (суф. -ьн-) от страна в значении «чужая страна, народ», в др.-рус. яз. это значение еще известно. Первоначально — «чужестранный», «чужой», затем — «необыкновенный, непостижимый, странный». См. страна.

стра́нный

ст.-слав. страньнъ ξένος (Супр.). От предыдущего.

30 лет назад – 6 июля 1991 года – вышел первый номер газеты «Махачкалинские известия».

Сегодня сложно представить, что до этого времени у столицы Дагестана не было собственной городской газеты. В середине 80-х годов прошлого века объявленная Генеральным секретарем ЦК КПСС Михаилом Горбачевым перестройка, а вместе с тем и гласность породили по всей стране газетный бум: газеты, газетенки, листочки, стараясь перекричать друг друга, подавали разного рода сенсации, непроверенные факты, материалы, перепечатываемые из одного издания в другое.

Выход городской газеты не был данью издательской моде: читатель уже охладел к сенсационным материалам. Для жизни, для объективного информирования горожан нужна была серьезная пресса.

МАХАЧКАЛА 90-Х ГОДОВ

Что представляла собой Махачкала в 1991 году? Население 377 тысяч человек, территория – 12,4 тысячи гектаров. К услугам горожан было 5 кинотеатров, 28 Дворцов культуры и клубов, 5 театров, 130 библиотек, 3 музея, выставочный зал Союза художников Дагестана. В пяти высших и одиннадцати средних учебных заведениях города обучались 25 тысяч студентов и учащихся. Возглавлял город председатель Махачкалинского горсовета Сиражутдин Ильясов. Это была его идея – создание городской газеты. Мы обратились к Сиражутдину Магомедовичу с просьбой вспомнить, как это было.

СЛОЖНОЕ БЫЛО ВРЕМЯ

– Время было очень сложное. Наверно, самые тяжелые годы, которые можно только вспомнить. Вертикаль власти была сломана, плановая система перестала существовать, прекратилось выделение бюджетных средств на содержание всех сфер города и республики.

Если я скажу, что в 90-е годы город жил без бюджета, это не будет преувеличением. Дефицитом стал хлеб, не было таких мелочей, как зубная паста, мыло, детская одежда. Все приходилось распределять, чтобы хоть что-то досталось нуждающимся.

В магазинах было пусто. Мы создали комиссию, которая составляла списки, по ним люди получали продукты и одежду.

Да еще эти бесконечные митинги, в которых мне тоже приходилось принимать участие. Люди, делающие вид, что переживают за город, республику, собирали на площади многотысячные митинги по любому поводу, что очень дестабилизировало и без того сложную обстановку.

Нужен был печатный орган, который освещал бы проблемы, давал правильную оценку происходящим событиям. На телевидении была одна программа, которая называлась «Махачкала», но ничего общего с Махачкалой не имела и пользы никакой не принесла.

В районах Дагестана были газеты, в городах были, но почему-то так сложилось, что у Махачкалы газеты не было.

Мы решили создать собственное печатное издание, хотя были противники, которые говорили: а зачем это надо? Тем не менее я вынес решение о городской газете. Долго думали, как ее назвать? Были разные, самые фантастические предложения, но остановились на простом и понятном – «Махачкалинские известия».

Я считаю, что газета получилась и сегодня, пройдя столько лет, достойно себя проявляет.

ВНИКАТЬ В СУТЬ ПРОБЛЕМЫ

Сегодня нужно больше писать о проблемах, которые не решаются, причем писать объективно. Газета не для констатации мелких фактов, которые и так должны решать городские службы. Нужно вникать в суть вопроса, искать на него ответы.

Например, много говорится и пишется о мусоре в городе. Почему у нас грязно? Не потому, что такое некультурное население, хотя в какой-то степени этот момент тоже присутствует.

Организация уборки мусора производится неверно. В мою бытность существовали три спецавтохозяйства (САХ), по одному в каждом районе, которые занимались уборкой мусора. У них были очень хорошие базы, они были оснащены современной техникой. Каждый САХ отвечал за свой участок работы. Я, со своей стороны, регулярно проводил у них совещания.

Не могу сказать, что все было идеально, но во всяком случае можно было с кого-то спросить. Сегодня как может одно предприятие от дербентского до сулакского поста убрать весь мусор?

Таких вопросов, о которых нужно писать и говорить, много.

А так, газета нашла свое место, я с удовольствием ее читаю. Всем, кто ею занимается, спасибо.

ЖАРКОЕ ЛЕТО 91-ГО

На одной из сессий Махачкалинского горсовета была утверждена кандидатура первого главного редактора – Наримана Абдуллаевича Гаджимурадова.

Он тогда еще работал в газете «Дагестанская правда», был заведующим отделом. Профессиональный журналист, хороший организатор, он взвешенно и тщательно подбирал сотрудников.

Мы собирались в его дагправдинском кабинете, где долго обсуждали, какой должна быть новая газета. Мы – это фотокорреспондент Владимир Матвеев, журналисты Ибрагим Гасангусейнов, Олег Макстман, Михаил Шульгин и я – Наталья Бученко в качестве ответственного секретаря.

После долгих споров сошлись в одном: газета должна быть умной, интеллигентной, объективной, без дешевого эпатажа и надуманных сенсаций.

1991-й – последний год горбачевской перестройки. Всеобщая эйфория от вседозволенности уже прошла. В результате непродуманных реформ прервались экономические связи, как следствие – один за другим закрывались фабрики, заводы, научные институты. Многие оказались безработными, резко снизился уровень жизни населения. Мы еще не вступили в рыночную экономику с ее законами и преимуществом, но уже познали ее теневую сторону. В эпоху тотального дефицита продукты можно было приобрести только по талонам, которые выдавались по месту работы или в домоуправлении. Наступил «дикий капитализм», в условиях которого нам нужно было выживать.

Газета поставила своей целью освещать проблемы, волнующие людей.

Планировалось обсуждать проблемы экономики и культуры, социальной защиты, вопросы воспитания, сохранения нравственной чистоты нашего общества. Особое внимание – работе Советов, деятельности наших избранников – народных депутатов.

Задачи были определены. Нариман Абдуллаевич дал всем задания подготовить тексты по темам. Мы отправились по городу в поисках нужного материала.

Главный редактор больше не работал в «Дагправде», помещения у нашей редакции не было. Мы собирались в Приморском парке напротив типографии №7. Стояла невыносимая жара, не спасал ни ветерок с моря, ни тень от деревьев. Голова как будто плавилась от солнца и от напряжения.

ПЕРВЫЙ НОМЕР

В начале июля Нариман Абдуллаевич объявил, что мы выпускаем первый номер газеты. Мы недоуменно переглядывались: какой номер, у нас ничего нет, ни столов, ни стульев, ни крыши над головой. Но он решительно направился в типографию № 7, мы побрели следом.

Типография встретила нас ровным гулом машин и острым запахом гари.

Весело ругались линотипистки, охали, таская тяжелые поддоны, верстальщицы. Это сегодня мы набираем тексты и верстаем полосы на компьютере. В то время ничего этого не было. Материалы набирались на линотипе. Это такая огромная черная машина, внизу сидит женщина и нажимает пальчиками на клавиатуру с буквами и знаками препинания, а сверху по желобу скользят свинцовые строчки.

Затем по макету ответсекретаря эти строчки укладываются на поддоны размером с газетный лист, превращаясь в металлические тексты.

Макеты мы рисовали на подоконнике в типографии. Собрали нам верстальщики газету, все 8 полос, и вечером мы отвезли поддоны в Республиканское газетно-журнальное издательство, где и был отпечатан наш первый номер.

С той поры ни разу за 30 лет не был сорван график выпуска газеты «Махачкалинские известия», несмотря на бесконечные кризисы, политическую ситуацию, погоду и частые отключения электричества.

НОВЫЕ ЛЮДИ

В пятницу, 6 июля, в киосках Махачкалы появилась новая газета. Кто-то удивлялся, кто-то радовался, но покупали ее скорее из любопытства, что это такое?

О чем говорилось в первом номере? Естественно, что с первой полосы начиналось интервью с председателем Махачкалинского горсовета Сиражутдином Ильясовым о работе депутатского корпуса. Как ни странно, сообщалось о развитии дружеских отношений Махачкалы с городом Спокан (США) и городом Сфакс (Тунис). Информация, характерная для того времени: в городе появились воры, крадущие с бельевых веревок одежду, бывшую в употреблении.

И еще много чего другого, включая путешествие Михаила Шульгина на научно-исследовательском судне «Аквамарин».

Первый номер разошелся хорошо. С тех пор пошла-поехала карусель: тексты, наборы, верстка и как следствие – свежий номер «Махачкалинских известий» по пятницам. Удручало только одно: как быстро проходил год, и 1 января нужно ставить на полосе новую дату.

Приключения с местом обитания нашей редакции окончились не скоро. Нам выделили комнату на втором этаже здания, где сегодня находится банк «Возрождение». Там к нам на работу пришли Лора Смирнова и Виолетта Грицай. Лора Николаевна была уже на пенсии, она много лет проработала в «Дагестанской правде», но столько энергии и юношеского задора было в этой женщине! Она с увлечением носилась по городу, быстро писала, так же быстро разговаривала. Помню, любимая ее тема – хлеб. Она это слово произносила по-особому, с чувством и придыханием: ххлебб!

Виолетта Грицай занималась рекламой. Красивая и веселая, обходила оставшиеся в живых организации, добывала нам рекламу. Сегодня Виолетта живет в Астрахани, работает в местной газете.

ГОРЯЧИЙ АВГУСТ 91-ГО

Коллектив пополнился, и все вместе мы пережили тяжелые дни «августовского путча». Конечно, за 30 прошедших лет острота восприятий тех событий несколько притупилась, но забыть такое невозможно. Бесконечное «Лебединое озеро» по телевизору, Янаев, вице-премьер СССР, на пресс-конференции с трясущисмися руками…

ГКЧП – государственный комитет по чрезвычайному положению – так назвали себя представители высшего руководства страны, ратовшие за приостановку демократических реформ и сохранение Советского Союза.

Дело в том, что на 20 августа была назначена дата подписания нового союзного договора между республиками. Вместо СССР должна была появиться конфедерация под названием Союз Суверенных государств, и не все республики собирались к ней присоединиться…

Договор зафиксировал бы распад страны, потому гэкачеписты решили сохранить государство силовыми методами. Президент СССР Горбачев был на отдыхе в Крыму. Связь в его резиденции была отключена, вертолет и самолет блокированы.

Власть в стране временно перешла к Янаеву. В Москву были введены войска, началось протвостояние у Белого Дома. Оппозицию тогда возглавил президент РСФСР Ельцин.

Сегодня это история, а мы-то жили теми днями. Непонятно, что будет дальше? Уцелеет ли наша молодая газета в водовороте амбиций и эгоистичных устремлений власть имущих? И вообще, что будет со страной? Но мы выжили.

КОМПЬЮТЕР, НАКОНЕЦ-ТО!

Ближе к осени нас выселили из временного убежища, опять мы оказались без крыши над головой. Приютил редакцию на некоторое время директор седьмой типографии Магомед Магомедов. Мы все вместе располагались за большим теннисным столом в комнате отдыха. Во время перерыва уходили в парк, чтобы не мешать рабочим типографии играть в теннис.

В это время к нам пришел новый сотрудник – Эдуард Эмиров. Прекрасный журналист, хороший товарищ. Трудоголик по натуре, он работал с каким-то небывалым азартом. На планерках жаловался, что работы ему не хватает.

Не помню точно, когда, но со временем наши скитания окончились, редакция прочно поселилась на третьем этаже здания бывшего горкома партии на центральной площади (сегодня там администрация города Махачкалы).

Пришел к нам опытный журналист Валерий Комиссаров. Он не собирался у нас долго задерживаться, думал подыскать себе более солидное место работы, но ему в «МИ» понравилось, и он остался. Сам себя он называл репортером. И репортажи, действительно, у него были замечательные.

Тогда же влилась в коллектив наборщица Элмира Алибекова. Элмира по натуре – борец за справедливость, а еще она умеет дружить, это тоже особый талант. Новый этап в жизни редакции наступил, когда у нас появился компьютер. Лора Николаевна привела молодого компьютерщика Асвада Магомедгаджиева. Паренек быстро почувствовал себя незаменимым сотрудником, а мы поняли, какое это чудо – компьютер и какое счастье не ходить больше в типографию и не работать в горьком дыму с горячим металлом.

ТАКИЕ БЫЛИ ВРЕМЕНА

Не только нам, но и всем в 90-е жилось нелегко. Приведу такие данные: за 1992 год цены увеличились в 24 раза, в последующие несколько лет в 10 раз за год. Деньги обесценивались. Помню, зарплату нам выдавали пачками, перевязанными бечевками, но купить на эти деньги мало что можно было.

В 90-е бытовал такой анекдот: «Да, гавкать нам разрешили, но миску отодвинули». С продуктами было плохо. Но наш редактор заботился о том, чтобы у нас по возможности было все. Хозяйственный Эдик Эмиров и не менее хозяйственный Владимир Матвеев объезжали пригородные базы и фермы, привозили оттуда конфеты, печенье, яйца, кур.

По пятницам мы собирались за накрытым столом, отмечая очередной выход газеты. Вместе праздновали дни рождения, 8 марта, 23 февраля.

В жаркие летние выходные выезжали дружно за город на берег моря – купались, загорали, жарили шашлыки. Особенными поварскими талантами блистал наш водитель – Курабек Курабеков.

В конце 90-х годов в редакции появились молодые журналисты – Нина Агаева, Коля Козлов, Махач Гитиномагомедов.

Талантливая, безупречно грамотная Нина писала так хорошо, что ее статьями зачитывались мы, журналисты. Корректора же были довольны, что после нее не нужно было вычитывать текст. Сегодня Нина живет в Казани, работает в солидном издании.

Коля и Махач энергично бегали по городу, собирая информацию, учились работать, писать и, в конце концов, стали хорошими журналистами.

Коля переехал жить в Самару, Махач работает заместителем директора в РИА «Дагестан».

Хорошим толчком для развития газеты стал приход в редакцию известного писателя и журналиста Феликса Бахшиева.

Феликс Михайлович – это генератор идей. Острый ум, наблюдательность, талант публициста, жизненный опыт – эти его качества пошли на пользу «Махачкалинским известиям», газета стала лучше, интереснее, приобрела новых читателей. Работали у нас некоторое время Рабадан Рабаданов, Махали Махалиев, Владимир Мамедов, Эйнулах Беширов, Арсен Моллаев.

Много лет трудится в редакции наш очаровательный корректор Татьяна Бурлака. Скромная, красивая, обаятельная – Таня хороший работник, без нее как без рук.

Главный в компьютерном отделе Тимур Махалиев. Пришел к нам, еще будучи студентом, да так и остался, заменив на компьютерном посту Асвада Магомедгаджиева. В этом отделе добросовестно трудится Муслимат Мусалаева.

Примерно в то же время в редакции появилась Раиса Насруллаева, секретарь-делопроизводитель, доброжелательная, приветливая, уважительная женщина, знающая свою работу.

ВСЕ МЕНЯЕТСЯ

В начале 2000-х в редакции произошли перемены. Нариман Абдуллаевич перешел на другую работу, а нам был назначен новый главный редактор – Тимур Идаятович Абдурахманов.

Тимур Идаятович был работником администрации города. Тематика материалов немного переместилась в сторону официальной хроники и жизни города. Изменилась верстка, стала более строгой и аккуратной.

Несомненной заслугой нового редактора стало появление в газете молодых журналистов.

Талантливые, целеустремленные, работящие – новый импульс для развития газеты: Лариса Дибирова, Мадина Мухугороева, Бэла Боярова, Айбала Алиева.

Вообще новые люди в коллективе – как глоток свежего воздуха в жаркий день. Каждый человек своеобразен, каждый вносит свое, чего не было раньше. Газета – живой организм, делают ее разные люди, потому скуки и однообразия удается избежать.

30 лет – большой срок, многое изменилось в городе, стране. К сожалению, ушли из жизни наши дорогие коллеги – Лора Смирнова, Владимир Матвеев, Валерий Комиссаров, Махали Махалиев.

Каждый, кто работал в газете «Махачкалинские известия», оставил на ее страницах частицу своей души и таланта, без которых работать невозможно.

ОПЯТЬ ЮБИЛЕЙ

Жизнь не стоит на месте, все течет, все меняется. Некоторое время редакцию возглавлял Расул Сиражутдинович Хайбуллаев. Ему удалось добиться повышения зарплат сотрудников, закончить в помещении редакции ремонт.

Работа в редакции поставлена на современные рельсы, каждый имеет возможность работать за компьютером. Эту технику смогли освоить самые «отсталые» слои населения, никто больше не пишет свои материалы авторучкой. Открытием для многих стало бездонное пространство Интернета благодаря всеобщей компьютеризации. Для продвижения контента активно используются социальные сети.

Газета приобрела современный вид, изменились верстка и подача материала во многом благодаря ответсекретарю Фариде Гаджиевой.

С некоторого времени ряды наших журналистов пополнились. Отдел религии возглавляет Магомедрасул Омаров. Пришла талантливая молодежь: Нурмагомед Астарханов, Зиявутдин Гаджиахмедов, Уркият Даудова, Шихмагомед Нурмагомедов.

У «Махачкалинских известий» новый главный редактор – Тамерлан Асланович Магомедов, профессиональный журналист, человек молодой и талантливый. У него много планов и задумок по развитию и совершенствованию нашего печатного издания.

Махачкала обновляется и хорошеет во многом благодаря главе администрации Салману Дадаеву. Вместе с городом меняется и становится лучше год от года наша первая городская газета. 30 лет позади, впереди долгие годы плодотворной и нужной работы.

Наталья БУЧЕНКО, заслуженный работник культуры РД

Публикуем беседу Ивана Оносова с писателем, историком и журналистом Кириллом Кобриным о том, как изменились представления о времени и письме после пандемии, о текстах «изоляционного» номера «Носорога» и наблюдениях над психическими и экономическими процессами пандемии.

Иван Оносов: Отправной точкой для многих текстов, написанных в последний год, является попытка зафиксировать ощущение другого времени: остановившегося, подвешенного, своего рода скобок. С одной стороны, оно воспринимается как тайм-аут, возможность сделать то, на что раньше времени не хватало, с другой — давит больший вес этих небесконечных мгновений вне основного времени, а с третьей — то вблизи, то вдали маячит вера в возобновление того, что прервалось. Как, по вашим наблюдениям, эти три ощущения уживаются друг с другом?

Кирилл Кобрин: Попытки зафиксировать это новое восприятие времени, действительно, предпринимаются, и немало, но я не думаю, что печатный текст может с такой задачей справиться. Своими описаниями и цитатами литераторы пытаются уцепиться за то, что вокруг, мол, происходит некоторая жизнь. С другой стороны, есть и ощущение «сейчас пауза, мы досчитаем до десяти (ста, тысячи), домашний арест закончится, исчерпает себя литературный прием, которым мы пользуемся, чтобы его описать, и тут-то опять все и начнется».

Но мое ощущение времени в локдауне совершенно другое. Перед эпидемией я очень много путешествовал и сейчас чувствую, что уже в 2017–2019 году я выпал из своего обычного пространства людей, которые меня окружали физически и виртуально: писателей, музыкантов, не обязательно живых. И к 2021-му я о многих важных для себя вещах и людях просто забыл.

Например, из этого номера «Носорога», от Ильянена, я узнал о смерти Гийота. Гийота не то чтобы сыграл большую роль в моей жизни, но одно время он в ней сильно присутствовал. Когда я жил в Праге, я постоянно общался с Дмитрием Волчеком, который тогда много издавал Гийота, и я прочитал несколько его книг. Они, конечно, не перевернули мою жизнь, но Гийота в ней определенно присутствовал — страстный, яростный писатель, которого упрекали, с одной стороны, в садизме и жестокости, с другой — говорили, что это скучно и монотонно написано. Это не так, это блестящий писатель, который ничего не боится, писатель, полный холодной ярости, выдаваемой за горячую.

Но он мог писать и по-другому. Уже под конец моего пребывания в Праге Волчек выпустил его автобиографию, и она написана совершенно иначе, как будто другим человеком. По ней понятно, какая внутренняя работа требовалась от Гийота, чтобы писать так, как он писал свои романы. Забавно, я даже однажды его видел. В начале 2000-х чуть ли не в первый раз приехал в Париж, шел по рю Дантон, о чем-то разговаривал с приятелем, и вдруг смотрю: напротив меня стоит Гийота, а он довольно узнаваемый.

Так вот, если бы не было бесконечных разъездов до локдауна и самого локдауна, я бы, конечно, как-то узнал о его смерти, но все это вместе изменило жизнь настолько, что я узнал о смерти Гийота не из новостей, а из фрагмента романа Ильянена, опубликованного в «Носороге». Я рассказываю это к тому, что мое представление о времени из-за локдауна, конечно, изменилось. Оно связано и с темпераментом, и со страной, в которой меня локдаун застал. Я живу в Риге в центре города, но ощущение, очень местное, что я на хуторе.

ИО: Это тоже важный вопрос: с чем эти события сопоставить? Они, безусловно, значительные, подобных им на нашем веку не было, поэтому в оборотах вроде «великая пандемия» не так много иронии. Но как раз из-за новизны этой ситуации ее сложно воспринять непосредственно, и поэтому она часто осмысляется в отношениях и контрастах с другими явлениями: испанкой, пеллагрой, затворничеством Ханны Хох в гитлеровской Германии, написанием диссертации, домашним арестом. Где границы такого параллелизма, исторического и, что более интересно, автобиографического?

КК: Мышление историческими аналогиями — это очень дурное мышление, не так ли? Никаких параллелей нет, потому что во времена испанки люди жили в другом времени и другое время было у них в голове. С самого начала пандемии культурные люди проводили аналогии и с пушкинским «Пиром во время чумы», и с «Декамероном», но все это мимо. Во-первых, чума длилась долго, а люди жили коротко, но вместе с тем и медленно. Мне сложно представить это сочетание очень короткой с нашей точки зрения жизни с медленным ее проживанием, поэтому мне не понять, каким образом в сознании людей происходило такое протяженное событие, как многолетняя эпидемия чумы.

Шкловский сказал бы: «Эпидемия чумы — это прием, который позволяет рассказчику рассказывать свои истории». Это так, но, чтобы воспринять происходящее сейчас как прием, нужно обладать определенной, а именно модернистской, дисциплиной мышления, на которую сейчас мало кто способен. И, если говорить о том же Пушкине, странно: мало кто вспомнил о Болдинской осени, когда эпидемия холеры заставила сидеть его в бедном Болдино и от скуки писать. Здесь довольно любопытное пересечение и с темой «Носорога», и с Ксавье де Местром: вся эта «Болдинская осень» написана от нечего делать, эти тексты — результат изобилия кажущегося свободным времени, которое нужно убить.

Еще одна важная лично для меня литературная аналогия — это «Волшебная гора» Томаса Манна. Конечно, всем бы нам хотелось сидеть в изоляции с таким комфортом, как у Ганса Касторпа, с прекрасной изобильной едой, хорошим вином, неспешными разговорами, книгами и изумительными видами с балкона. Но темы «Волшебной горы» не столь уж рекреационные, скажем тема времени как болезни и болезни как времени. «Волшебная гора» очень долго разгоняется, а затем быстро оказывается в другой точке, в нем самом — странное время, он сам, так сказать, это странное время.

Именно это ощущение оказалось мне гораздо ближе во время локдауна. Я очень многое за это время успел, в том числе и в собственной жизни. Эта комбинация лихорадочной активности и не то чтобы праздности, но тихой протяженности локализована для меня в районе Кливерсала, где я обитаю. Он расположен напротив Старого города, рядом с бухтой, где стояли всю зиму никому не нужные яхты, а по ту сторону от трассы идут пустые парки.

Еще одна параллель — Кафка. Ощущения внутри локдауна — это в каком-то смысле ощущения землемера, который пытается попасть в Замок: нам все время кажется, что мы вот-вот выйдем из него, мы приближаемся к концу, вот уже и вакцина, казалось бы, но ничего не происходит.

ИО: Но почему именно письмо, хроникерство? Все оказавшиеся в таких обстоятельствах нередко переходят, сознательно или нет, в другой режим, появляются и соблюдаются ритуалы, призванные сохранить тот, доссылочный, докарантинный облик. Какое место среди них занимает запись малопримечательных в других обстоятельствах событий и какие есть другие ритуалы?

КК: И без всякого локдауна был Леон Богданов, который является отцом и непревзойденным образцом локдаунной прозы. Много ли есть писателей, добровольно взваливших на себя такую жизнь за сорок лет до ковида? А Леон Богданов — образец локдауна как типа сознания. Он сидит и фиксирует не только происходящее вокруг (ведь вокруг него ничего значительного не происходит, все обычно и ритуализированно: жена, чифирь, трава, Кирилл Козырев приходит, приносит какие-то книжки из «Библиотеки восточной литературы»), но и всевозможные землетрясения и катастрофы, о которых говорит советское радио. Проскакивают в том числе и какие-то бессмысленные политические новости, официальные визиты, кто-то куда-то приехал. А еще знакомые говорят, что выходят какие-то книжки, под конец, в 1986-м, выходит даже Хлебников, знаменитый огромный черный том, первое его издание с 1930-х годов.

У меня было такое ощущение, что Леон Богданов сидит, ждет, ждет Хлебникова, и вот Хлебников выходит, и Богданов — не знаю, успел он его увидеть или нет, — умирает. Это было до интернета, но я не вижу, чтобы что-то с тех пор изменилось, если говорить о своем художественно отрефлексированном месте в локдаунном времени и пространстве.

Здесь важна и этическая позиция. Позиция Богданова не лукавая, он мужественно смотрит в глаза этой жизни и знает, что другой не будет. Это не эскапизм, который был у части ленинградских поэтов, думавших о том, как схлынет советское наваждение и вернется все «настоящее», ушедшее в 1917 году, с «настоящими» Блоком, Белым, Мандельштамом и Гумилевым. Это эскапизм, в этом есть трусость.

А Богданов жил и знал, что это устроено так и не то что в этой жизни нужно, как премудрому пескарю, устроиться, чтобы тебя не трогали, нет. Он просто по умолчанию считает то место, где он находится, и тот образ жизни, который ведет, единственной возможной точкой существования и наблюдения — а для него это одно и то же. Это очень мужественная и практически безупречная позиция.

В нашем же локдауне есть некоторое лукавство: что бы о нем ни писали, все равно мы хотим, чтобы вернулось, как было. Даже если мы пишем, что мир уже никогда не будет прежним, мы все равно верим в противоположное.

ИО: У Томаса Диша есть рассказ 1962 года The Squirrel Cage. В нем главный герой заперт в комнате неизвестно кем, как, когда, но главное, зачем. Возможно, за ним наблюдают (и любитель простых метафор скажет, что это Бог), но это беспокоит его в меньшей степени. К нему ежедневно поступает свежий «Нью-Йорк Таймс», а его единственное средство коммуникации с внешним миром — печатная машинка. Он выстукивает на ней стихи, истории и признания, но никакой реакции на это нет, он и сам не видит то, что печатает. Развитие этого небольшого рассказа — в движении от беспокойства из-за кафкианскости ситуации и отчаяния от тщетности действий к ужасу от гипотетической перспективы выйти наконец из комнаты. Вы видите какую-то переломную точку, пройдя которую проще будет оставить все как есть?

КК: Очень заманчиво было бы представить себе мир, дошедший до точки, когда он уже просто не захочет выходить из локдауна. Может быть, не из-за того даже, что мир привыкнет к гибернации и ему понравится, а оттого, что он просто окажется в состоянии немочи, локдаун высосет силы из этого мира настолько, что миру станет все равно и окажется проще длить то, что есть, чем совершить усилие и вернуться в так называемую нормальную жизнь.

ИО: Вы имеете в виду экономические или психические процессы?

КК: И то и другое. В этой ситуации нельзя отделить экономическое от психологического. Современная экономика — это экономика психопатов, современные финансовые рынки — это область деятельности кокаиновых психопатов, поэтому я не стал бы отделять экономическое от психологического и даже психического.

Сама жизнь, ткань жизни, сфера жизни может исчерпаться, подъесть себя. Мы сейчас не говорим обо во всем мире, разумеется. Мы же обсуждаем проблемы так называемого белого человека, то, что как бы нас как бы волнует, а большая часть населения Индии, Бразилии или Китая нас просто не поймет. Но, увы, мы обречены говорить только о себе, поэтому говорим так, как мы говорим. И с этой, с нашей, точки зрения было бы заманчиво представить себе изможденный мир, про который Марк Фишер сказал бы, что это тот самый исчерпавший себя, всем и себе надоевший мир позднего капитализма и позднего неолиберализма.

Но как бы ни было увлекательно представлять себе мир, который локдаун психологически вычерпает настолько, что он не захочет возвращаться назад, я думаю, такого не случится. Ведь если сейчас наступит третья, четвертая, пятая волна эпидемии и опять начнут все закрывать, то люди с каждым разом будут все меньше на это реагировать и все больше впадать в истерику или апатию (а скорее всего, в истерику и в апатию одновременно). Именно такое состояние апатичной истерики, или истерической апатии, я и назвал бы пограничным, после которого этому миру может показаться, что лучше остаться в локдауне.

Более того, есть сферы, где ситуация уже никогда не сможет вернуться к состоянию «до», например образование. Тупые, энергичные и циничные менеджеры высшего образования и до этого хотели, чтобы все вели лекции и семинары в Зуме, а им можно было бы меньше тратиться на строительство, аренду и ремонт школ и университетов, а теперь зум- и ютуб-просвещение уже стали мейнстримом. Это не значит, что все занятия перейдут в онлайн, но шаг за шагом все будет переноситься туда.

Что касается литературы, то есть немалое количество литераторов, которые, оказавшись в ситуации эпидемии и изоляции, сказали себе: «Я писатель, я пишу о том, что происходит. Раз уж я здесь оказался, я должен это описывать в традиции, например, путевых очерков, когда пишут о том месте, где оказался». Более рефлексирующие говорят себе: «Раз я оказался в карантине и изоляции, где по-другому течет время, то и письмо мое должно измениться», и начинают изменять письмо.

Иногда, когда человек очень тонко проживает время, в котором живет, оно меняется само. Пятигорский, например, говорил о том, что бывает время, когда нужно замереть и пропускать смыслы через себя. Пространство локдауна и изоляции состоит на сто процентов из времени, но способность не просто замереть, а пропускать при этом сквозь себя смыслы мало кому доступна.

Если же не брать этот верхний слой, есть разные стратегии отклика на эту ситуацию. Интересны бывают даже не столько тексты, сколько сам вопрос о том, что необходимо откликнуться на ситуацию, вопрос внутренней необходимости писателя. Не стоит ли историзировать эту необходимость откликаться? Было ли так всегда и везде? Я в этом сомневаюсь.

Если вернуться к «Носорогу», то Ильянен точно так же писал и до локдауна и так же будет писать после, но вдруг в этой точке происходящее с миром совпадает с тем, как пишет этот давно уже сочиняющий прозу писатель. Александра Петрова из Рима, Вечного города, пишет о времени, которое как бы застыло, и получается комбинация вечности и Вечного города. Но вдруг вечность — это не застывший полуразрушенный храм, не неподвижная руина времени, а бесконечное и бессмысленное копошение мелких феноменов? В Риме, как пишет Петрова, в сторону Аппиевой дороги, что-то когда-то оградили, потом открыли, потом это открытое куда-то подвинули, кого-то из-за этого выселили — мысль о суете сует и тщете всего человеческого банальна, но из этого текста она встает.

Текст Гертруды Стайн — один из самых трудночитаемых, нужно по несколько раз произносить вслух каждую фразу, чтобы понять, что в ней происходит, но это в чистом виде кубизм. Ведь именно кубизм, когда он появился, предлагал попытку увидеть вещь с нескольких ракурсов одновременно, ее геометрическое строение и внутреннюю структуру. Это умение увидеть вещь снаружи и изнутри и сделать из описания вещи еще одну вещь, может быть, еще более вещную, чем та, которая описывается, — это то, что великие модернисты умели, а нам уже не под силу. С локдауном эту прозу роднит то, что это тоже досужее описание, только Гертруде Стайн не нужно было никакого карантина, чтобы таким образом думать и писать.

ИО: Но карантинный хроникер сидит в комнате один и настолько долго, что одиночество в какой-то момент может заставить его усомниться в собственном существовании, поэтому в письмо может быть заложена и связанная с ним терапевтическая функция. Что для него важнее: звук собственного голоса или поиски встречного взгляда, попытки увидеть себя со стороны, во всех подробностях?

КК: Есть огромное искушение сказать какую-нибудь пошлость вроде «Изоляция — это время, когда ты встречаешься сам с собой», но правда в том, что никакого «сам» не существует, некому и не с кем встречаться, что локдаун просто переформатировал пучки наших реакций на мир, вот и все. Мы остаемся наедине с хаосом наших реакций, вопрос лишь в том, насколько упруга подушечка этой сферы и вернется ли она в свою прежнюю форму, когда (и если) это давление исчезнет.

Ответ на этот вопрос позволяет сказать что-то о нашем внутреннем устройстве, что имеет прямое отношение к писательству. Важно то, из какой точки пишется локдаунная проза: из точки трансформируемой сферы разного рода реакций на раздражения, удобства и неудобства, или точка, из которой говорится, является, оставаясь внутренней, одновременно и точкой снаружи, наблюдающей за говорящим. Этот трюк известен в философии, собственно, философом и называют того человека, который рефлексирует по поводу того, как он думает.

Помимо текстов из «Носорога» я прочитал немало локдаунной прозы, в том числе текст Александра Чанцева, который несколько месяцев назад решил поехать в Марокко. Текст этот состоит из нумерованных частей, он выхватывает мелочи, не всегда точно, а иногда и лениво подобранные, но эта неряшливость, это отсутствие отбора и кажутся мне отличительной чертой апатии локдауна.

Следующий вопрос был бы «Почему?», и тут нужно сказать об интернете. Ведь, когда изоляция только начиналась, многие говорили: «Вот наступил момент ясности. Сейчас мы увидим, как все устроено». И в какой-то момент те, кто этого хотели, действительно увидели, что как устроено, как локдаун обнажил пропасть между бедными и богатыми, что кому можно и что кому нельзя. Но после большой ясности наступила пора неопрятности мышления.

ИО: Но у этой локдаунной хроники есть и еще одна задача, сознательная или нет: сохранить личный опыт в его настоящести и непосредственности и собрать материал для коммеморации, сделать посильный вклад в архив для будущей Erinnerungskultur, культуры памяти. Не искажает ли такая прагматическая перспектива непосредственность описания?

КК: Потребность писателя рефлексировать о своих переживаниях, фиксировать то, что с ними происходит, для поучения и просто сохранения существовала всегда. Другое дело, что сейчас реакция ожидается быстрее, чем раньше, и в таким образом проживаемом времени очень сложно сказать, что будет потом. Литераторы сейчас часто действительно пишут в будущую память. Многие из относительно не старых еще людей живут с памятью о том, как открывались пласты истории, как всплывали ГУЛаг и блокада и свидетельства о них. Я и сам такой человек, мне тогда было чуть больше двадцати.

И на фоне подобного ужаса эти преувеличения и романтизация локдаунной катастрофы и страданий кажутся смешными: «Ах, боже мой, я целый год не сидел в кафе за столиком!» И сейчас, когда стало уже чуть-чуть можно сидеть за столиком, это все забывается. Самая большая ошибка такого рода мышления — убежденность в том, что «сейчас» будет так же, как это произошло «тогда», что, дескать, в блокаду Лидия Яковлевна Гинзбург писала «Записки блокадного человека», чтобы потом, через много лет люди их читали и помнили. Это все неправда. Гинзбург, в отличие от других, писала не для будущего, а чтобы разобраться с собой в той точке, когда и где это происходило. И это — подлинное мужество, как потом, в другой, более мирной ситуации у Леона Богданова.

Сегодня же всем все равно, потому что произошла маркетизация и монетизация такого слова, как «память». Оно стало поручнем, за который люди хватаются, когда их автобус трясет: «Потом наши потомки будут читать о страшных испытаниях, выпавших на нашу долю». Я не говорю сейчас о тех, кто действительно тяжело переболел. Человек, который выкашливает легкие, вряд ли будет писать об этом мемуары для будущего. И этим наша ситуация отличается от ГУЛага или блокады: тогда люди писали о том, как они, метафорически говоря, выкашливают легкие или из них их «выкашливают» нацисты или энкавэдэшники.

Последние годы я стал пристально смотреть на особенную разновидность текстов-свидетельств людей, умирающих от неизлечимой болезни, чаще всего от рака, и меня всегда интересовал вопрос, зачем они это описывают. Это очень сильный поступок, ведь, когда ты умираешь, тебе не до словесности. Зачем? Это тщеславие? Желание хлопнуть дверью? Еще что-то? Но сейчас ситуация другая: я не видел ни одного текста человека, тяжело переболевшего коронавирусом.

ИО: Попробуем поставить себя на место человека будущего. Начать оценивать успех таких «писем в бутылке» можно уже сейчас, когда, по крайней мере в России, снова все стало более-менее можно. Что вы чувствуете, когда как человек будущего читаете записи годичной давности, свои и чужие? У вас получается с их помощью развести этот концентрат памяти и вернуться в разгар карантина и изоляции? Или они уже кажутся устаревшими? Или раздражают напоминанием о тяготах?

КК: Ну, для меня-то как раз локдаун прошел не очень тяжело. Я хорошо помню, когда начал от него уставать: очень поздно, только в начале января 2021-го. До того за делами я его чаще всего просто не замечал. Что касается опубликованных текстов, я стараюсь свои не перечитывать, и мне безразлично, в локдауне они написаны или нет. Я могу о них забыть, и случается, что я натыкаюсь на какой-то текст, начинаю его читать и вдруг понимаю: вау, так это я его написал.

С дневниками по-другому. Когда ведешь дневник для себя, можно много лет спустя поражаться юношеской наивности или возмутиться какой-то глупостью, но ты никогда не сомневаешься во внутренней подлинности. Да, оно действительно было именно так. И это ты сам, пусть из прошлых операционных систем.

Про локдаун мне сказать сложно, потому что я не читал личных ковид-дневников. Локдаунные записи Ильянена — это записи все того же Ильянена, это человек, который в кузминской традиции мышления и прозы видит эти молекулы жизни, хаотичные комбинации интересных и неинтересных вещей. Повторюсь: когда я читал Ильянена, я поразился тому, насколько он остался неизменен. Здесь вспоминается Кафка, который в своей прозе и в своем дневнике как бы не замечает Первую мировую войну.

Здесь же можно вспомнить и самого Кузмина, и текст Шкловского, который описывает петроградскую литературную среду 1922-го, кажется, года. Казалось бы, Кузмин — прихотливый эстет, он должен был первым сломаться в таких страшных условиях, в первые же дни Гражданской войны сойти с ума и умереть от отсутствия шабли, а он, по словам «железного дровосека» Шкловского, оказался железным, он пережил Блока и просуществовал, голодая и нищенствуя, до самой своей смерти в 1936 году.

В 1930-е годы о нужном и важном пишут Фадеев и Булгаков, а, например, Вагинов — это десерт, но где сейчас эта обязательность Фадеева и Булгакова? На ренессансных гравюрах часто изображались алхимики и астрономы, которые заглядывают за занавес небесного свода и наблюдают звезды. Фадеев с Булгаковым, по-разному конечно, описывают этот занавес, а Добычин, Вагинов или сейчас Ильянен — они про то, что можно подглядеть, если эту пропыленную ткань слегка приподнять или отодвинуть. Это, казалось бы, совершенно не обязательные вещи, которые и оказываются на самом деле обязательными. К сожалению, в большинстве того, что я читал во время локдауна, я вижу как раз натужное желание сказать обязательные вещи о происходящем, и они мне неинтересны.

ИО: В галерее Марины Гисич недавно была выставка Кирилла Челушкина: серия работ о тупиковых ветвях научно-технического прогресса, которые, несмотря на свою практическую бесполезность и ограниченность во времени, оказались плодотворны с точки зрения мифотворчества, причем мифотворчества героического, коль скоро они были связаны с испытанием пределов человеческих возможностей. Там были дирижабли, там был Вильгельм Райх со своим оргонным аккумулятором, и там, среди прочего, была картина «Человек, который серьезно рисковал здоровьем» (2020). Вы видите, как складывается ковидная мифология? Есть что-то в описании последних полутора лет, что вы предпочли бы видеть скорее мифологизированным, чем достоверным, соответствующим действительности?

КК: Я не знаю, что такое действительность, но в ситуации пандемии меня поразил Зум. Это одно из самых ужасных изобретений человечества, но вместе с тем это и религиозное переживание, потому что сотни миллионов людей ежедневно садятся и смотрят на иконостас, в котором большинство иконок черные, а остальные не святые, а какие-то люди. Это напоминает мессу, и люди с помощью этого ритуала вовлекаются во Всемирную Церковь Зума.

Еще одна вещь, которая меня поразила, — то, что, с одной стороны, мы замурованы в стенах своей крепости-дома, но вместе с тем благодаря Зуму и прочим таким штукам мы побывали дома у миллионов людей. Все эти месяцы мы прилежно изучали на экранах, как организована домашняя жизнь других, как выглядят квартиры, какие вещи валяются, какие книжки стоят на полках, что творится на кухне, детей, домашних животных. Мне кажется, такого сокрушительного нарушения приватности человечество еще не знало. Я всегда старался этого избегать, но раз-два в неделю Зум в моей жизни присутствует.

Но сейчас я говорю и о целой индустрии домашних концертов. Я побывал дома у Роберта Фриппа. Мне всегда казалось, что у него дома все должно быть устроено так же, как и в его музыке: фриппертроника, сеточки, паранойя, — а выяснилось, что у него обычный английский буржуазный дом и кухня с резными шкафчиками, а он сам добродушный дядька, который с женой Тойей разыгрывает домашние представления. Я, конечно, был этим разочарован.

Другой пример — Софи Эллис-Бекстор, которая решила снимать и выкладывать на Ютубе kitchen disco: петь караоке свои и чужие песни и плясать на своей кухне в окружении детей разного возраста. Получилось мощно, надо сказать, в каком-то смысле к ней даже вернулась часть былой славы. Мне тоже интересно было посмотреть, как живет Софи-Эллис Бекстор.

Раньше такого не было. Ты оказываешься внутри домов самых разнообразных людей, до сих пор живших за закрытыми дверями. Это важно, потому что все это происходит в обществе, озабоченном ситуацией с приватностью, и мне очень интересно, что будет с этой внезапной распахнутостью после локдауна.

ИО: Но приватность зум-вечеринок не отменяет и контролируемый эксгибиционизм. Де Местр тоже этим занимается. Он описывает комнату, но всегда остается «я», он до конца в ней не растворяется, и его самосозерцание в какой-то момент переходит в самолюбование, комната становится музеем его самого, а рассказ о ней превращается в экскурсию по экспонатам.

КК: Это правда, к тому же написано это было тогда, когда на основе частных коллекций и кабинетов диковин начинали создаваться современные музеи. Если Барт был бы сейчас жив, он непременно написал бы эссе о том, что Ксавье де Местр настолько же махровый реакционер, как и его брат Жозеф, что открытию музеев он противопоставляет закрытие своей комнаты, где он в одиночку любуется своими ценностями.

Самодовольство определенно присутствует, и оно нарастает. Это тщеславие особенно проявляется во время зум-вечеринок. Раньше существовал такой жанр — пьяный разговор по телефону. В этом жанре было много черт отрицательных, но была и положительная: это был разговор человека, пусть и с измененным сознанием, с другим человеком. Или же были вечеринки, где можно было скользить по комнатам со стаканом в руке и перебрасываться фразами с разными людьми, обращаясь к каждому конкретному. Существовал даже типаж: человек на кухне, который либо стесняется, либо непопулярен. Но и это был индивидуальный выбор. Ты приходишь на вечеринку и ни с кем не общаешься, просто стоишь.

В Зуме же происходит разговор со всеми и вместе с тем ни с кем конкретно, подобно соцсетям, где все и постят, чтобы быть прокомментированными, и комментируют чужие посты. Получается похоже на театр, где все одновременно являются и актерами, и зрителями, а на самом деле, скорее всего, никто ни на кого не смотрит, а многие просто включают в Зуме себя на большой экран и изучают собственную физиономию во всех деталях.